Самочатова Надежда Александровна, г. Москва, прихожанка Свято-Воскресенского прихода д. Воскресенье Петушинского р-на

Доклад на заседании секции о новомучениках и исповедниках русских III епархиальных чтений, г. Юрьев-Польский, 25 октября 2017 г.

Материалы следственных дел, на основе которых я готовила доклад, были собраны насельницей Свято-Успенского женского монастыря г. Александрова монахиней Сергией (Каламкаровой). Документы готовились для подачи их в комиссию по канонизации, тем не менее, дело по сбору сведений об истории церкви ХХ века, хранению, осмыслению прошедших событий превосходит эту задачу. В своем докладе мне хотелось бы на материале следственных дел священника Максима Сикова попытаться увидеть, какие вопросы ставят перед исследователем материалы такого рода, что открывается о жизни церкви через их изучение, а что остается сокрытым.

Алексей Петрович Арцыбушев (1919 – 2017), сын тайной монахини, духовной дочери владыки Серафима Звездинского, монахини Таисии, сам прошедший через тюрьмы и лагеря, обвиненный по делу о церковном подполье, повторял многократно в своих интервью, что нельзя основываться в принятии решения о прославлении в чине новомучеников и исповедников на материалах только следственных дел. Почему?

Во-первых, известно, что многие показания давались и брались под давлением и пытками, что, конечно, нигде не фиксировалось. Сколько ночей и дней человек не спал, прежде чем, подписывал показания – неизвестно.

Во-вторых, и чему материалы дела Максима Сикова подтверждение, показания подсудимых и свидетелей фиксировались в заведомо предвзятой форме, например, простая констатация факта: «служил молебен о сохранении храма» записывалось в такой редакции: «с помощью особых молитв особым образом воздействовал на сознание темных масс».

В-третьих, следствие, как правило, не ставило своей задачей выяснение полной и достоверной картины происходящего, а «фабриковало дело», притягивая подсудимого под статью. Поэтому с документами и показаниями работало небрежно. В заключении по делу 1923 г. следователь Якимова перепутала место рождения отца Максима с местом служения.

Ясно, что следственные дела – материал для исследования специфический и хорошо было бы его дополнять изучением писем, дневников, которых, к сожалению, сохранилось от той эпохи мало, поскольку такого рода документы хранить было опасно. К счастью, в следственном деле 1923 года сохранилось несколько изъятых у семьи Сиковых писем, которые раскрывают важные подробности об отношении духовенства к постановлениям ВЦУ в начале периода антицерковной политики.

В нескольких словах — об основных событиях жизни священника Максима Александровича Сикова.

Максим Александрович Сиков родился в августе 1889 года в д. Холопово Александровской губернии. Окончил Московскую семинарию, затем в 1915 г. Московскую Духовную Академию. Шла война, и поэтому он не стал сразу принимать священный сан, а, закончив Александровское военное училище, отправился в действующую армию. В чине прапорщика он служил в Румынии начальником саперной команды. В 1918 году демобилизовался и женился на дочери священника Владимира Соколова из с. Бакшеево Александре. В сентябре того же года Максим Сиков был рукоположен во священника в село Парша Юрьевского уезда. Вскоре его перевели в Никольский храм с. Дубровка того же уезда.

Отец Максим несколько раз арестовывался и подвергался высылке. В 1930 году он был осужден к 3 годам ИТЛ за антисоветскую агитацию. В ноябре 1937 года отец Максим был арестован в последний раз и заключен в Таганской тюрьме г. Москвы. Следствие закончилось очень скоро и ему был вынесен смертный приговор. 9 декабря 1937 года протоиерей Максим Сиков был расстрелян на Бутовском полигоне. На момент расстрела у отца Максима было четверо детей: старшей Нине было 17 лет, сыну Леониду – 15, дочери Валентине – 13 и младшей дочери Клавдии всего 2 года.

Несколько слов хотелось бы сказать о «географии» мест служения отца Максима.

В нашем распоряжении имеются четыре дела: 1923, 1927, 1930 и 1937 гг.

В 1923 году отца Максима арестовали по доносу за хранение оружия (оставленного на память от времен первой мировой войны офицерского кортика), но в ходе обыска обнаружили семейную переписку, которую посчитали «политически» не благонадежной и передали дело уполномоченному Владгуботдела ГПУ по Юрьев-Польскому уезду. Следствие длилось несколько месяцев. Основное обвинение в результате касалось даже не переписки, а того факта, что отец Максим, несмотря на циркуляр ВЦУ от 1922 г., поминал за богослужением имя Патриарха Тихона. Арест был произведен в марте, и только в июле после заявления отца Максима, ходатайства прихожан, дело было пересмотрено и приговор о заключении в концлагерь был отменен. Отца Максима отпустили, продержав в тюрьме несколько месяцев. Это было тяжелое испытание для него и его семьи, т.к. у него на иждивении тогда находилась пожилая мама, матушка была беременна на последнем сроке, дочери Нине было 3 года. Нужно было кормить семью.

Вскоре после освобождения отец Максим переехал в г. Иваново-Вознесенск, где стал ключарем кафедрального собора при епископе Августине (Беляеве).

Епископ Августин был вскоре арестован и сослан в Таджикистан. Несколько человек из его близкого окружения, священники и миряне, оказывали ему поддержку: собирали деньги, отправляли посылки. У епископа Августина были две несовершеннолетние дочери (он принял монашеский постриг после смерти жены в 1922 году), дочери какое-то время жили у члена церковно-приходского совета Ив. Вас. Грачева. Кроме того, все они: Вас. Вас. Шагин (староста храма и его супруга Пелагея Исааковна), Вас. Архип. Янчиков (пред. прих. сов.), Ив. Вас. Грачев, благочинный прот. Иоанн Орлов и отец Максим боролись за сохранение храма: собирали подписи на ходатайстве об отмене постановления о его закрытии, призывали прихожан к молитве, служили молебны. Эти действия послужили поводом к следующему аресту и обвинению всей группы. В результате отец Максим был выслан из области с лишением права проживания в 6 городах и центральных губерниях.

Отец Максим перебрался в Ярославскую область. Какое-то время жил в городе Данилове, а потом был назначен священником в село Обнорское Любимского района. Затем он перевелся в село Кинтаново того же района, т.к. приход в селе Обнорском не в состоянии был собрать средства на налог, которым он был обложен как служитель культа.

В 1930 году отец Максим был арестован, обвинен в деятельности, направленной на срыв мероприятий советской власти в деревне (имелась в виду попытка защитить от закрытия церковь в Спасо-Преображенском Геннадиевском монастыре) и приговорен к 3 годам ИТЛ.

После освобождения он вернулся в родные края, два года прослужил в селе Бакшеево в церкви св. вмч. Дмитрия Солунского, а в 1936 г. перебрался в Калужскую область, где стал настоятелем Троицкой церкви села Лапшинка. С чем связан был этот переезд, достоверно неизвестно, но на служение его принял хорошо знакомый ему епископ Калужский и Боровский Августин (Беляев), с которым они были связаны еще в 20-е годы по г. Иваново. [1] Вскоре после ареста и расстрела правящего епископа арестовали и отца Максима.

Известно, что политические изменения в стране требовали от членов церкви, как монашествующих, так и духовенства и мирян, серьезного осмысления происходящего, ответственного принятия решения, за что и как стоять, чем и как жертвовать. Одним из таких вопросов было отношение к движению «Живая церковь» или обновленцам, которое было детищем и порождением антицерковной политики советской власти. Из писем, сохранившихся в следственном деле отца Максима, видно, как непросто этот вопрос решался на местах.

В письме протоиерея Владимира Соколова, тестя отца Максима описывается собрание благочиния, на котором представитель движения живоцерковников призывал записываться в обновленцы. Большинство священников категорически отказывались это делать, даже под угрозами запрещения в служении. Но были и такие, кто «движение» поддерживал. И из письма отца Владимира видно, что делалось это, как правило, не по идейным соображениям, а из корыстолюбия и честолюбия.

В делах за период с 1923 по 1937 год есть протоколы, анкеты, показания, заявления, записанные как собственноручно отцом Максимом, так и с его слов.

Сравнивая одни и те же показания, данные в качестве прямой речи и передаваемые следователем, можно выделить речевые штампы, которые не являются собственно констатацией факта, а только формой обвинения. Например, в показаниях отца Максима о молебне в Покровском соборе:

3 июля сего года мною был отслужен молебен Спасителю и Казанской божией матери с добавлением просительного евангелия  от Матф. 26 или 21 зач., просительных ектений и молитвы №4 из малого сборника. Этот молебен был о сохранении храма. Со мною служили дьякон Миловский и псаломщик <Кормушкин>. Я перед молебном произнес краткую проповедь в том духе, что за дурное отношение к храму, как к дому молитвы, у нас отнимается храм, но при условии покаяния и молитвы эта святыня к нам возвратится.

В заключении следователя то же событие описывается следующим образом:

Вскоре после расторжения Горсоветом договора СИКОВ, воспользовавшись стечением народа в храме после ранней обедни, путем особой проповеди призвал верующих к особой молитве, через молебное песнопение, по особому чину, стараясь на религиозной почве вызвать недовольство против органов власти, добившись демонстрации в виде собирания подписей к протесту на постановление Горсовета, к которому и сам подписался.

Несмотря на явное искажение фактов, подлинная картина происходящего просматривается довольно ясно.

Труднее обстоит дело, когда требуется оценить степень близости в отношениях тех или иных лиц и их готовность пойти на уступки требованиям власти. Из дела 1927 года ясно, что все обвиняемые по делу занимались одним церковным служением – боролись за сохранение жизни церкви. Но мы видим в материалах следствия, что среди них были такие, которые считались в ГПУ «осведомителями». Правда, осведомителями «расконспирировшимися», т.е. открыто объявившими в церковном собрании о том, что их понуждают давать показания. И в деле неоднократно упоминается, что НИКАКИХ сведений от них не поступало.

Из следственных дел мы узнаем немало подробностей о жизни Церкви и членов церковной общины в те годы. Например, о том, что после ареста с 1924 года епископу Августину собирались денежные средства на вспоможение. В.В. Шагин с супругой (ему было 72 года в 1927 г.) собирали и передавали посылки. Посылали они часто не почтой, а с нарочными (то есть были еще какие-то люди, которые брали на себя этот риск). У Ивана Васильевича Грачева жили дети епископа. Василий Архипович Янчиков ездил в Москву, пытался найти юридическую помощь, возил ходатайство о сохранении храма.

Не случайно органы ГПУ так легко фабриковали групповые дела. Служители церкви действительно пребывали в тесном общении и взаимодействии друг с другом, даже разделенные ссылками и лагерями, под угрозой очередного ареста. И это явно видно в документах. В каждом деле отца Максима Сикова мы видим, что он не один, рядом с его именем еще 2-3-5 имен.

Важны для понимания ситуации оказываются любые показания. Так, например, в 1930 г. священников Любимского района обвиняют в подстрекательстве местного населения к противодействию советской власти. Следователь утверждает, что священники благочинный Александр Гробовиков, Константин Соколов и Максим Сиков ездили в Геннадиевский монастырь, где разговаривали с прихожанами. После этого, когда приехали снимать колокола с церкви, собрались около 150 человек из окрестных сел и колокола снять не дали.

Арестованные священники стараются избавить друг друга от обвинений, из их показаний складывается картина, что они между собой почти не знакомы. Отец Максим говорит, что, действительно, в монастырь он ездил, но один с матушкой. С отцом Константином особо никакого общения не имеет, разве что поздравлял его пару раз с именинами. Уже побывавший под следствием священник церкви Геннадиевского монастыря иеромонах Сергий (Моряков) утверждает, что «с ним никто не общался, т.к. он человек новый, благочинный приезжал, но зачем – он не знает, с кем разговаривал и о чем — он не в курсе». Тем не менее, после перевода отца Максима в Кинтаново, отец Сергий занимает его место в Обнорском. А на обороте подаренной отцу Максиму фотографии отец Константин оставляет подпись: «Глубокоуважаемому отцу Максиму на добрую память»[2].

К сказанному нужно добавить и «ложку дегтя». Все следствие 1930 г. строится в основном на показаниях другого священника того же уезда, который сообщает следствию, в частности, что отец Максим ведет разговоры с местными «старухами» по домам. Осведомитель на этих беседах не присутствовал, но одна из женщин, с которыми «вел разговоры» отец Максим, отказалась вступать в колхоз и высказывалась против коллективизации на собрании, из чего делается вывод, что это следствие

Следственные дела могут стать важным свидетельством как жизни церкви, так и болезней ее. В приходе села Обнорское Ярославской области, где служил о. Максим в 1930 г., возникла конфликтная ситуация. В сельсовете отцу Максиму сообщили о размере налога, которым он был обложен, как служитель культа. Денег ему взять было неоткуда. Он пытался решить этот вопрос самостоятельно, оспаривая несправедливо установленную ставку налога у представителей власти. Но действия эти, конечно, ни к чему не привели. Отец Максим, как он заявил следствию, не пытался обратиться за помощью к прихожанам. Членам приходского совета он сообщил, что переводится в другое село, т.к. «я для вас тяжел». Удивительно, что сельчане, узнав о переводе настоятеля храма на другое место служения, на своего священника «обиделись» за то, что он не сообщил им о своем уходе. Такая реакция определенным образом характеризует отношения, сложившиеся на приходе.

Показания и стиль ведения следствия, а также поведение подследственного меняется от дела к делу. Если вначале в показаниях, заявлениях отца Максима мы видим искреннюю попытку сопротивляться несправедливому, необоснованному, а подчас абсурдному обвинению, то позже таких попыток уже нет. Показания становятся краткими, сухими. Видно, что опытный подследственный пытается сказать как можно меньше. Все свои действия, о  которых задается вопрос, стремится объяснить бытовыми необходимостями, личным благочестием («ездили с матушкой поклониться мощам в закрывающемся монастыре»). Все связи с людьми отрицаются, если с кем и знаком, то «шапочно»: поздравлял раз в год на именины. Он не пытается оправдать себя, но старается не дать ГПУ пищи для раздутия дела.

В 1937 году многие уже понимали, к чему идет дело. Епископ Августин знал, что его ждет арест, и что он, вероятно, из тюремного заключения живым не выйдет. Понимали это и в семье Сиковых. Да и дело 1937 года отличается небывалой краткостью. Собственно и следствия то уже никакого не было: арест, формальный допрос, постановление «тройки».

 

В заключение хотелось бы сказать, что, несмотря на специфику документов следственных дел, они много дают для представления жизни церкви в эпоху гонений, когда люди стояли перед необходимостью трудного, не всегда однозначного выбора пути. Изучение этих материалов заставляет задуматься о судьбах церкви, но, в отличие от житийной литературы, требует рассуждения, опыта, поскольку приходится сталкиваться со свидетельством о фактах нелицеприятных, двусмысленных, переданных избирательно и не во всей полноте. Нужно быть осторожными, чтобы не делать поспешных выводов и обобщений.

Тем не менее, можно отделить факты сомнительные от достоверных данных.

Немаловажно и то, что изучение следственных дел ставит новые вопросы: каковы дальнейшие судьбы людей, которые в деле упоминаются проходят как подельники или свидетели? Каковы пути жизни современной церкви?

Словом, дело собирания и изучения архивных документов очень важное, и хочется пожелать всяческих успехов, сил и преодоления препятствий на этом пути.

[1] Арестован 20.09.1937, расстрелян в Калуге 23.11.1937 г.

[2] Фотография подписана 19 декабря 1929 г.

Аудиозапись доклада

Другие публикации о священнике Максиме Сикове 2016 года и 2017 г.